— Женщина-кинооператор всегда звучало немного парадоксально. Но тем не менее вы окончили операторский факультет ВГИКа. Не возникало желания оказаться перед камерой, а не за ней?
— Конечно, в юности все мечтают быть актрисами. Но я сознательно выбрала камеру. На пяти факультетах ВГИКа я тогда была единственной девушкой-кинооператором. Женщин-операторов было меньше, чем мужчин — но они были. Достаточно вспомнить гениальную Маргариту Пилихину. Также я лично знакома с кинооператором «Беларусьфильма» Татьяной Логиновой. Сейчас все иначе: техника стала легче, доступнее. А тогда — это было исключение. Но про себя могу сказать, что я первая женщина-кинооператор из Средней Азии.
— А как все начиналось?
— Я уехала из Паркента и сразу — на философский факультет МГУ. Смешно, да? Девочка из маленького города, с акцентом, без знакомств и поддержки. Тогда существовала система: на «национальные» места в столичных вузах брали одного-двух человек по квоте. Первый раз я не поступила. В Узбекистане тоже никуда не устроилась. Но уехать было необходимо — не из амбиций, а из потребности вырваться.
Не поступила — значит, как у нас принято: замуж. Гудбай, мечты. Но появился мой первый ангел — девушка из средней полосы России, умница, отличница, и до сих пор мы дружим. Она помогла мне с сочинением. Хотя в итоге обе не прошли, она сказала: «У меня есть родственники, учатся в техникуме…» И я узнала о системе культпросветучилищ, где готовили руководителей фото- и кинокружков, театральных, танцевальных коллективов, клубных заведений. Так я оказалась во Владимире.
Умида Ахмедова во время съемок курсового фильма. Архивное фото
Там впервые взяла в руки фотоаппарат и поняла: вот оно, мое. Одноклассники уже заканчивали вузы, а я только начинала, но знала: мне — туда, в объектив. Чтобы попасть на операторский факультет, нужно пройти фотоконкурс. Первые два года работаешь именно с фотокамерой: учишь композицию, свет, делаешь репортажи. Но не каждый оператор — фотограф. Потому что невозможно совмещать съемочную площадку и выставочный уровень фотографии. А я — совмещаю. Снимаю кино и делаю фотовыставки. Никто за это не платит — я свободный человек. А если где-то отмечают — это подарок судьбы.
Например, наш видеоарт «Вечности заложники» (2007), снятый вместе с Олегом Карповым, приобрел Stedelijk Museum в Голландии. Это было важное признание.
Кадр из фильма «Вечности заложники»
С тех пор думаю: у меня действительно есть ангелы. И был еще один — уже замужем, в переносном смысле. Я ведь вышла замуж поздно — по местным меркам, в 30 лет.
— Но вы не просто вышли замуж – вы создали один из самых известных в стране творческих союзов. Как вы познакомились с Олегом Карповым?
— Мы познакомились на киностудии «Узкинохроника». Я сразу показала ему свой курсовой фильм. А когда подошло время снимать преддипломную работу, Олег… привез аккумулятор и просто выгнал с площадки режиссера. Сказал: «Уйди, мы сделаем кино». И мы сделали — камерный игровой фильм по рассказу моей сестры, Масумы Ахмедовой «Неотправленное письмо». Позже тот самый режиссер говорил: «Мы с Умидой сняли фильм». Ну, пусть будет так.
С самого начала — с курсовых и дипломных работ — мы экспериментировали: комбинированные съемки, спецэффекты, репетиции игровых сцен. Я училась в игровой мастерской и была уверена, что буду снимать художественное кино. Но жизнь привела к документалистике. Так появилось около двадцати фильмов — и каждый из них стал частью меня.
А насчет творческого союза — да, мы соавторы. Он — режиссер наших фильмов, идеи — общие, а камера — в моих руках. Такая у нас особенность: к людям с камерой хожу я. Со временем мы поняли важную вещь — если человек перед камерой доверяет тебе, появляется тонкая ниточка искренности. И любое лишнее присутствие на площадке может эту связь нарушить.
Можно ли оскорбить искусством
— Кто-то ваши работы называет честными и подлинными. Но ведь некоторые восприняли их как оскорбление…
— Да. Часто говорили: «Не выноси сор из избы». Якобы «у нас все хорошо». Но ведь не бывает все хорошо. Умение критиковать — это и есть зрелость. Без этого — показуха. Проблемы есть везде: и в Швеции, и в Дании — просто другие. Депрессия, одиночество, суициды.
Так что говорить о боли — не клевета. Это честность. Это и есть любовь к родине.
Я не вижу, чтобы что-то сильно изменилось. Например, фильм «Бремя девственности» мы сделали вместе с моим мужем, Олегом Карповым. Название — его идея, но именно оно в свое время стало как красная тряпка на фоне гонений на меня. На узбекском «бремя» — yuk, ноша. Метафора. Но, даже не посмотрев фильм, многие возмутились: как можно называть девственность бременем? Ругали, даже не посмотрев фильм, где достаточно деликатно говорится о том, что кровь еще не показатель — об этом рассказывают медики.
Кадр из фильма «Бремя девственности»
Я объясняла: речь о мраке, который проникает в жизнь под видом заботы. О том, что в большинстве мусульманских — и не только! — стран есть традиция проверять невесту на девственность. Фильм ничего не пропагандирует — он показывает, как молодых принуждают жить не своей жизнью.
Когда-то девочек и на самом деле выдавали замуж в 13–14 лет. Они играли в ритуальные сцены взросления, не понимая, что их ждет. Возможно , когда-то в старину из-за того, что молодых людей рано женили, особенно девочек, отсюда и устраивались в обрядах своеобразные « спектакли». То, что кто-то останется из родственниц или близких женщин засвидетельствовать невинность.
Фильм о том, что нужно быть осторожным, чтобы молодые люди (не только девушки!!!) не «расплачивались за ту самсу, которую не съели» (Yemagan somsaga pul to'lanmaydi — узб. поговорка). Я все это снимала — чтобы не объяснять каждому, что значит «бремя». Люди говорят: «Это же чистота, честь…» А я отвечаю: можно выйти замуж хоть пятьдесят раз — и все равно говорить о девственности. Но суть не в этом. И спорить об этом бессмысленно. Я больше не снимаю такие фильмы — не из страха, а потому что изменилась сама.
— Обсуждение фильма на телевидении вызвало резонанс…
— Да, было неприятно. Против меня возбудили уголовное дело, адвокат говорил: «Пока идет следствие, нельзя обсуждать». Но дали отмашку — и началось. В одной из передач женщина говорит: «Давайте посмотрим, что там за фильм...» Это был очень тяжелый момент. И я не хочу к этому возвращаться. Не хочу, чтобы на этом зацикливались. Пусть молодые сами разбираются. Вот и все.
— А как к вам приходят такие идеи? Например, фильм «Ангел… и два ее мужа».
— Это было в 2009 году. Мы сняли историю семьи поэта Рифата Гумерова. В центре — его жена, собравшая под одной крышей бывшего и нынешнего мужа. Тогда все было иначе. Это — интеллигентные люди, сохранившие уважение друг к другу. Сегодня, боюсь, публика восприняла бы это слишком буквально: мол, женщина с двумя мужьями…
— Ваша позиция как автора? Вы ведь не просто наблюдатель.
— Конечно. Все зависит от фильма. В «Жить и умереть в Самарканде» я хотела показать, как культуры переплетаются. Самарканд — город с историей, в нем жили Петров-Водкин, Беньков… каждый оставил след. Иногда я становилась не просто свидетелем — а участником, другом героев. То же самое в «Жить и жить в Фергане».
Многоголосие «женского» искусства
— Центральной темой во многих ваших работах становится женщина — ее боль, внутренний мир…
— Да, но не потому, что это стало модно. Я — женщина, и это часть моей жизни. Я смотрю на мир через этот опыт.
В каждом доме есть шкаф со скелетами. Один из близких мне проектов — фотосерия «Свекрови и невестки». Она о давлении, о молчаливом насилии, о женщинах, доведенных до отчаяния. В маленьких сообществах страдают самые совестливые, мягкие. Сильный — «съедает» слабого. Не всегда, но часто.
В серии — два портрета: юная невеста и женщина постарше. У нас рано выходят замуж. На свадьбе показывают приданое — курпачи, сундуки. Моя подруга из России удивилась: «Какая богатая невеста!» Но это не обязательно богатство — это ритуал, традиция. За этим — целая система.
Женятся не на человеке, а на клане. Смотрят, «наша ли она». Даже если училась за границей — решает невестку свекровь.
Начинается жизнь. А порой — выживание. Важно было показать не только свадьбу, но и что дальше. В моей концепции свекровь — ключевая фигура. Был случай: суд присяжных, и мужчина говорит — «развожусь, потому что маме она не нравится». Это не выдумка.
Я сняла фильм «Токсикоманы» — о детях, нюхающих клей. Женщина, работающая с ними, рассказывала: многие стали беспризорниками из-за разрушенных браков. Свекровь решила: «не та».
— Ваши работы называют феминистскими…
— Часто феминизм ругают. Но он бывает разным. В Скандинавии женщины добились многого — благодаря борьбе. В Норвегии еще в 1884 году появилась первая женская организация. Конечно, проблемы есть везде. Но уровень прав и уважения — результат усилий.
Иногда все это напоминает сцены из кино. У Хичкока в «Психо» — мать как призрак. У Ходоровски — «Святая кровь», мать без рук приказывает сыну убивать. Это метафора — слияние, пуповина, которую не обрезали. Об этом еще Фрейд писал.
Так что, когда ругают феминизм, я говорю: вы путаете. Это не агрессия — это защита. Возможность говорить.
А мой фильм «Мужчины и женщины в обрядах и ритуалах» — вовсе не феминистский. Он просто показывает разницу в поведении. Это — наблюдение. Не обвинение.
— Как вы считаете, сегодня женский голос в искусстве звучит иначе?
— Сейчас модно говорить о «женском кино», о женщинах в искусстве. Это действительно тренд. Но за этим есть и подлинность, и поверхностность. Женщина чувствует иначе — у нее другой ритм, другое восприятие, другой нерв. Это научно доказано: мужчины и женщины используют разные полушария мозга. Потому женское искусство может быть особенно острым, чувственным, нестандартным.
Я восхищаюсь теми, кто сочетает талант с внутренним стержнем. Например, Заха Хадид — ее здания дышат дерзостью и гармонией. Или режиссеры — Кира Муратова, Лана Гогоберидзе. Это не просто «женское» кино. Это — настоящее кино. Глубокое, сильное. Почему мы вообще отделяем его по гендеру?
Да, говорить о «женском голосе» нужно — когда мы хотим поддержать тех, кого не слышали. Но превращать это в лозунг — значит снова обесценивать. Искусство — не «женское» или «мужское». Оно либо живое, либо мертвое.
Признание – «у них», непризнание – «у нас»
— Что для вас значит признание?
— Оно есть — за границей. Там чувствуют наш подтекст, слышат между строк. Но настоящее признание — дома. Когда меняется взгляд, мышление, даже у единиц — это уже победа.
После судов я думала, что больше не смогу работать. Но меня пригласили коллеги из Нижнего Новгорода. Я вернулась к творчеству. Собрала снимки, сделанные с 2000-х — Баку, Тбилиси, Кыргызстан, Узбекистан, Россия… Все постсоветское пространство — единое. Где-то — кадр из Баку, где-то — из Тбилиси, а отличить непросто. У нас общая судьба. «Дружба народов» — сегодня это воспоминание. Но это — наше.
Я снимала жизнь. Фотография «Жара», где дети прыгают в озеро, стала в 2009 году «фотографией дня» в The New York Times. Простая, настоящая сцена. Дети — в моменте, в воде, в детстве.
«Жара». Фото: Умида Ахмедова
Я счастлива, что начала работать в эпоху перестройки, когда не нужно было лгать.
Когда Горбачев «открыл форточку» — и сам не знал, что началось. Потом пришло другое время, и я ушла из кино. Но вернулась — с фотоаппаратом.
Кинооператор редко может быть фотографом — особенно в большом кино. Но у меня получилось. Фотография стала моим языком.
Потом — был этап поиска. Появилась мода, визуальный образ. Мы сотрудничали с модельерами, искали стиль. Но я говорила: не надо подражать Vogue. У нас нет индустрии. Надо делать свое. И снимки получались — особенные, сильные.
В 2004 году я получила Гран-при в номинации «Современная фотография» на Пресс Фото России – 2004. За честный, документальный кадр обряда обрезания. За правду.
— Какая из наград осталась в памяти особенно ярко?
— Наверное, самая запомнившаяся — в 1985 году, к 40-летию Победы. Тогда моя черно-белая фотография «Одиночество» получила второе место на всесоюзном конкурсе. Ее показали на ВДНХ в Москве и наградили серебряной медалью. Потом она вошла в альбом «Поэзия света и тени. Фотоискусство современного Узбекистана».
«Одиночество». Фото: Умида Ахмедова
Но вообще я к наградам отношусь спокойно. Может, просто везло. А может, у меня есть ангелы. Я в них верю. Жизнь была непростой — болезни, трудности… Но будто кто-то вел меня.
— В 2016 году вы получили международную премию — за смелость?
— Да, это была премия Oslo Freedom Forum. Ее вручают с 2012 года. Первым лауреатом стал китайский художник и правозащитник Ай Вэйвэй — тогда он находился под домашним арестом. Меня номинировали вместе с Павленским, но потом осталась одна. И стала первой лауреаткой из Центральной Азии.
Премия носит имя Вацлава Гавела — писателя, драматурга, президента Чехии. Ее дают тем, кто остается верным себе, кто творит — несмотря ни на что.
Мое выступление шло в прямом эфире, сын тогда сделал скриншот трансляции — она шла на весь мир. В конце я прочитала строки Пастернака, из его выступления к Нобелевской премии:
Я пропал, как зверь в загоне./ Где-то люди, воля, свет,/ А за мною шум погони,/ Мне наружу ходу нет…
Я читала их, потому что именно так себя и чувствовала — загнанной. Но не сломленной.
После суда мои фильмы стали острыми
— Одна из самых громких тем, связанных с вашим именем – судебный процесс, где вас обвинили в клевете. В итоге вас все-таки осудили, верно? Хотя, насколько знаю, отпустили прямо в зале суда?
— Да, нас не взяли под стражу. Но дело было серьезным. После 2005 года в стране началась волна давления на независимых активистов, особенно тех, кто работал с гендерной тематикой. Программы поддерживали международные фонды, в том числе Сорос и посольство Швейцарии. Последние попытки «задушить» это движение были особенно агрессивными.
Закрыть напрямую — невозможно. Поэтому стали искать слабое звено и нашли его в авторах. Например, девушка написала невинную статью: «Я надела свадебное платье… А что дальше?» — и против всех открыли уголовные дела. Наши фильмы стали «показательными» — их выбрали как мишень.
— Пытались ли вы добиться пересмотра?
— Адвокат подавал жалобу в Верховный суд. Формально приговор не отменили, но со временем судимость снимается. Хотя след внутри остается. Поддержка была, но в основном — за границей. В Париже, Лондоне, Москве, Бишкеке проходили пикеты. В Москве известные фотографы и кинодокументалисты в национальной узбекской одежде вышли с плакатами «Узбекистан! Гордись Умидой!» и «Узбекистан, не уходи в средневековье!» и фотографиями из моего фотоальбома-книги, из-за которой и был суд. А в Узбекистане — тишина.
Коллеги в Москве и в Париже распечатали фотографии пришли в посольство Республики Узбекистан. А я… была в шоке. Поддержка близких, друзей, коллег — вот что спасло. Я публиковала материалы дела в соцсетях. Все было открыто.
— Вы упоминали книгу…
— «Женщины и мужчины: от рассвета до заката». В ней — более ста фотографий. Одну из них — девочку в комнате с тряпками — признали «клеветой». Меня осудили по статье 139 УК РУз. Тогда это значило: штраф, общественные работы, ограничение свободы.
Из альбома «Женщины и мужчины: от рассвета до заката». Фото: Умида Ахмедова
Ирония: именно по этой статье мой сын назвал свою галерею — 139 Documentary Center. Наш адвокат нашел 12 нарушений, из-за которых дело должно было быть закрыто еще на этапе экспертизы. Но оно продолжилось.
— Это повлияло на вас?
— Разозлило. До этого я снимала спокойно, ничего острого. Но потом появилась внутренняя решимость. И фильмы стали другими — настоящими, живыми, острыми.
— Изменилось ли отношение к женщинам в искусстве после того дела?
— Нет. Все прошло незаметно. Как будто ничего и не было.
Работать и жить в новую эпоху
— Наше поколение, по сути, живет уже в третьей эпохе: Советский Союз, 26 лет при первом Президенте и, с 2016 года, новая реальность. Менялось ли что-то для вас?
— Пожалуй, да. Появились независимые пространства, начались выставки, например, моя персональная — в галерее Zero Line. Это важно. Но откровенно — я устала. Не от себя, от системы. Сколько бы ни старалась быть активной, чувствую — снова упираюсь в стену.
В 2023 году мы с Зилолой Саидовой провели выставку «Миссия: невыполнима» в 139 Documentary Center. Мы снимали женщин в отдаленных кишлаках. Два вопроса: «Что самое яркое вы помните?» и «О чем мечтали?». Ответы потрясали. Никто не мечтал о бриллиантах. Все хотели работать — учить, лечить, передавать знания. Они говорили: «Я закончила школу. Разве не заслуживаю большего?»
Это не были жалобы. Это было осознание. Их день — заботы, бесконечный быт. И вся жизнь — как один день. Мы не просили жалости. Мы просили возможности. Но такие выставки никто не поддерживает. А 139, увы, больше не работает.
И я спрашиваю: чего нас бояться? Мы что — призываем к мятежу? Нет. Мы — за искусство, за рост, за молодежь, у которой должен быть голос. Но, похоже, это никому не нужно. Деньги есть, а поддерживают — только показуху.
Мои фотографии — просто жизнь. Но в них видят «критику», «намек на бедность». Приходится все объяснять. Это изматывает.
Самая большая проблема — фотографию у нас до сих пор не считают искусством. Она воспринимается как служанка пропаганды.
В СССР уничтожили пикториализм — художественный взгляд. Фотография стала инструментом. И это мышление все еще живо.
А в мире давно признали: фотография — это искусство. Йозеф Судек — великий чешский фотограф — окончил художественную академию. У всех мастеров была школа, база, традиция. А у нас?
У нас — фотографии в фотоателье, нарядные танцующие узбеки, стереотипы. Все должно быть радостным, открытками. Но фотография может говорить о боли. О молчании. О человеке. Чтобы это признали, нужно не только талант. Нужна смена мышления.
— Давление, внешнее или внутреннее, сказывается ли оно на языке искусства?
— Честно? Нет. Я остаюсь собой. Они на меня не влияют.
— Вы снимаете обычных людей. Как находите баланс между авторским взглядом и уважением к героям?
— Для меня важны честность и этика. Не навредить. Главное — доверие. Только тогда человек раскрывается, и ты не предаешь. Особенно это важно в фотографии. В кино работает мой муж, он строже, но и там важна честность — без унижения.
— Сдерживает ли вас иногда внутренняя цензура?
— Да, бывает.
Внутренняя цензура для меня — снимая людей, не навреди!
Соблюдай дистанцию, не лезь туда, куда не дозволено, прислушайся к герою, о чем он или она хочет сказать и т. д. Не все решаешься показывать, если это может негативно повлиять на героя.
И самоцензура, конечно, сдерживает. Особенно в моменты усталости. Но рядом — мой муж. Он не дает мне замкнуться. Он тот, кто говорит: «Иди, говори, делай». Это спасает.
Фотография – это искусство и дыхание жизни
— А как бы вы описали собственный стиль — в фотографии, в кино?
— Я всегда была документалистом. Моя фотография — это попытка быть честной. Не парадная, не постановочная, а настоящая, человеческая. Наверное, «альтернативная хроника» — хорошее определение.
Сейчас мои проекты становятся все более концептуальными. Серия «Свекрови и невестки» — это не просто документ, это высказывание. У нас почти никто не работает в концептуальной фотографии. А мне это направление близко.
Когда училась во Владимире, у нас был предмет — «Средства наглядной агитации». Плакаты с лозунгами были везде. Я тогда не снимала их — казалось, это будет вечно. Но все изменилось. Новый режим — и снова лозунги. Только слова другие. Тогда я начала снимать себя на их фоне — как жест, как иронию, как документ.
Фотографии с выставки «СНАП» в 139 Documentary Center. Фото: Умида Ахмедова/ 139 Documentary Center
Я могу быть фотожурналистом, стрит-фотографом, документалистом. Но все чаще ощущаю себя художником, работающим с фотографией как с концептом. Это — мой путь.
Я возобновила фотоклуб — спустя 11 лет. Благодаря поддержке галереи моего сына Тимура — 139 Documentary. Там — новое поколение. Не просто фотолюбители, а люди с голосом. Мне всегда хотелось создать вокруг себя школу. Пространство, где фотография — это мышление.
И сейчас, кажется, появился шанс. Мы снова снимаем. Мы снова говорим. И я верю, что к нам присоединятся еще больше молодых. Это важно.
— Есть ли темы, к которым вы пока не решаетесь подступиться?
— Страх есть, отрицать — глупо.
Но я не избегаю тем. Просто они вызревают. Я всегда стараюсь объяснить героям, чего хочу. Если понимают — идем вместе.
— Если бы вы могли оставить только один кадр или фразу — что бы это было?
— Кадров много. А вот слова… Есть пара афоризмов, которые мне дороги: «Родная земля кормит. Главное — чтобы мерзавцы не мешали». И еще: «Не дай Бог, чтобы тебе плюнуло твое собственное отражение».
— Вы делитесь опытом с молодыми. А кто повлиял на вас?
— Да, я вижу, как молодежь становится смелее, честнее — и это радует. На меня в 90-х повлиял Михаил Штейн из фотоклуба «Панорама». Он просто верил в меня — и этого было достаточно. Японский писатель Кэндзабуро Оэ, режиссеры Антониони и Алексей Герман. Операторская работа Леонида Княжинского, Вадима Иванчусова — их видение кадра многому меня научило. А потом был Восток и Мунк. Он меня потряс. И это тоже важно — не обязательно, чтобы искусство было «твоим». Оно должно будить.
— О чем, по-вашему, должны говорить молодые художники в Центральной Азии?
— О себе. Искренность — главное. Не подстраиваться. Только тогда рождается настоящее искусство.
— Какой проект вы мечтаете реализовать?
— Многие связаны с памятью: разрушенные дома, исчезающие памятники. Один особенно важен — совместно с Зилолой Саидовой — о детях и женах мигрантов. Болезненная, непрожитая тема. Но нет поддержки. А проект требует внимания.
— В чем вы видите свою миссию?
— Донести: фотография — это искусство. И документальное кино — тоже. Не просто съемка, не иллюстрация. Искусство.
— Ради кого вы продолжаете снимать?
— Ради самой жизни. Это часть моего дыхания. Снимаю — как дышу. А кому это будет нужно… Бог знает. Если кто-то почувствует, задумается, полюбит — значит, не зря.